КОРИДОР
Повесть в стихахВыходные Женька не любит.
Выходные лезвиями лязгают, железом жмут.
Будни — детское одеяло: тепло, но мало.
Выходные — труба, капкан, хомут.
…А ведь она когда-то не понимала.
А ведь непонимание может греть.
Тепло вырубают весной — бюрократия,
и будет лёд.
А пока —
прутья детской кровати.
«Я так люблю их обоих,
зачем он бьёт?»
*
Женьке семнадцать.
— Жень, ты куда?
— В магаз.
— Зачем?
— Тетрадки кончились.
— Потом?
— Потом гулять.
— Так ты ж ходила!
Вчерась!
— Не твоё дело.
Хрясь.
Губа не дура,
губа не руки, не ноги, даже не глаза.
Но — всё: ты не волен постоять за.
Вот это, кстати, можно и без пробела:
неволен, безволен и слаб.
И всё же фонит в безмозглой башке припевом:
«Я тоже люблю тебя, пап».
*
Женьке десять.
Он только что кончил орать и ушёл куда-то.
На мамином плече —
чёрные отпечатки,
ветвятся всё дальше,
далеко за плечом.
Плачет.
— Я не могу, я разведусь или окно открою.
Закройте потом.
Женька — напополам.
Вдвое,
надвое,
насмерть.
— Мама, не надо!
Не развелась мать.
*
«Прошлое —
сколько было в нём хорошего!»
Нет, Женьку воротит от таких пошлых слов.
Это всего-навсего перевод песни Битлов.
А как там у другого классика? Прогнило что-то?
Так тут главный вопрос — не «что», а «когда».
Евгеше три года.
Они с мамой хотят завести кота.
— Пап,
ты почему не хочешь, а?
Это же нос, это же лапы,
это же кошечка.
Три года — не семнадцать.
Перед трёхлеткой так просто сдаться.
Кот Панталон проживёт у них много лет,
и папа не тронет его, нет, конечно же, нет.
Каждый вечер играют — она к папе на шею,
каждый вечер — новое прозвище.
— Спокойной ночи, фея.
— Спокойной ночи, сиреневый цветок.
— Пап, почему сиреневый?
— А просто так.
И вот прямо как у Толстого:
руки, детство,
лампада.
А лет через семь —
«Мам, не надо разводиться,
не надо…»
*
Как приходит на свет чудовище?
Это сложный вопрос. Философский.
Наверняка было там что-то давящее.
Ложь. Страх.
Засов. Тиски.
Как приходит, и главное — что было до́ него?
Жил ведь на месте чудовища человек.
Или была там уже…
личинка? лишай? червяк?
Чёрт разберёт.
Душа-то бездонная.
И приходит оно, и не усмирить его,
неприкаянно-подло, упрямо, сука,
жиром с кровью растёт стремительно
и как бы в отдельности от рассудка.
Так что же делать, если/когда
чудовище
душит и рушит этому человеку близких?
Прочь уйти.
Жёстко, да,
но чуда не будет. Вообще.
Прочь.
Сбросить тиски.
*
Познакомились они неинтересно, в пене дней,
где-то между парами и очередями в кафешке —
институты рядом.
Не красавец он, Саня.
Невысокий, реактивный, глазастый,
с сухими ладонями
и ранними морщинками вокруг рта.
Похож на ящерку.
Они встречаются на полчаса после пар.
— Ну что ты смотришь на меня как на врага народа?
Серые глаза близко. Сливаются в один.
— Дальнозоркость у меня.
Женьке не хочется рассказывать.
Она обобщает, упаковывает стыдливо
в эвфемизмы.
Не потому, что нет у неё доверия.
Ей не хочется пятнать их встреч.
Одно всё-таки объяснить надо.
То самое, про врага народа.
Её тянет к этим глазам, ресницам,
морщинкам, сухим ладоням.
К плечам и ключицам.
Но — духота.
Она потеряла умение
различать
какая разница
ну какая разница
бьёт тебя рука
или ласкает.
Какая разница? Духота.
Он не спешит. Понятлив.
Серьёзен.
— Привыкай, что ли.
*
Она уехала из СЗАО-Мск
горьким ноябрьским днём
на порог съёмной квартиры.
Тётя Клава сказала:
только, мол, всё чтоб было законно.
Тётя Клава не злая, просто религиозная.
Заявление подали в загсе, который внизу рыжей ветки,
тем же
горьким ноябрьским днём.
*
Подавать заявления нынче в моде.
Мама тоже подала —
но у неё заявление о разводе.
Перестала бояться.
Женька, и ты не бойся отца.
Бойся другого: что будет больно.
В конце коридора всегда яркий
болючий
свет.
Вру: вообще-то далеко не всегда.
Но если да —
это лучше,
чем если нет.
*
Видятся они только по ночам.
Институт, работа, и наконец —
греться к усталым плечам.
Поцелуи, обои, газовая плита.
Поужинают и смотрят кино с ноута.
Иногда на работах берут отгул и пары прогуливают.
Бледные лица, глаза большие —
скорей от счастья, чем от голода.
Читают на кухне Веллера и снова целуются.
И почти не видно и не слышно…
Почти не видно и не слышно отца.
Но он как будто тут, за мутным стеклом.
У Сани всегда наготове
лом.
*
«Ты даже не знаешь, чем я дышу…»
Женька не знает, кто и что она. Чем дышит.
Есть у неё лишь догадка —
про Саню.
Разными, разными, разными они вырастут.
Сейчас именно растут вместе.
У Женьки — кофе, драматургия, Достоевский.
У Сани — юриспруденция, «Метро» и чай с сахаром.
Оба — чистые листы,
но не белые. Не о том.
И каждый со своим небелым листом.
У Женьки — скандалы, драки.
У Сани — бедность и детство в бараке.
С небелым листом проще.
С небелым листом знаешь цену
выхода из тьмы.
Цену свободе, счастью и слову «мы».
*
Женька едет в СЗАО-Мск.
Она не может иначе — пока.
Если отбросить иллюзии, полетишь булыжником вниз.
Женя не хочет булыжником.
Женя, держись.
— Привет.
— Привет.
Гуляют как ни в чём не бывало.
Как отец и дочка.
Нормально, Женька, нормально всё.
Точка.
Вы гуляете, а значит, нормально всё.
На горизонте синева,
горизонт разваливается.
Вся жизнь,
а точнее, слова —
спокойной ночи папслаб человек слабя так люблю их обоихЖень ты кудав магаза сейчасбудет больноЖень будет больно— вон той бегущей строкой горизонта
проносятся перед ней.
Она не боится. Ей уже не будет больней.
Он не отец, а ты не дочка.
Вот оно. Вот где точка.
«Всё, пора. И да поможет мне бог».
Вдох.
— Знаешь, пап, а ведь я не боюсь тебя.
А когда-то ещё и любила.
Всю любовь ты высушил, выкрошил,
выскреб.
Этими вот руками.
Сейчас мне всё равно
вообще —
умер ты, жив ты.
Не звони, не пиши.
Прощай.
Amen.
Разворачивается. Шатко и пусто в груди.
В голове так же, и только небо гудит.
Вверх по склону — автобус-экспресс до центра, номер четыре-девятьсот.
Потом ещё экспресс, до Академической, центра от.
Свежо не только в СЗАО, свежо везде — хоть просты́нь.
Фонари, стройка, хмельная прозрачная синь.
Звонок. На экране — «Дом».
Милый Саня. Больше не нужен лом.
— Когда будешь?
— Скоро. Целую. Скоро…
Женя, держись.
Нет больше коридора.
Есть жизнь.
Осень 2017
